Он остановился, оглядев строй, и продолжал спокойнее:
— Немецким солдатам говорят, что в южной Финляндии царит коммунистический террор и финский народ, наш дружный народ, раскололся… Ха, вот идиоты! И еще говорят, что в северной Финляндии образовано какое-то там, сатана пер-келе, национальное правительство… Не верьте этому, это гнусная ложь; в Лапландии распоряжается не правительство, а тесак егеря, который колет каждого, в ком течет финская кровь!..
Маленький, щуплый, он вдруг легко сорвался с места, вбежал во двор канцелярии. Как лошадь, впрягся в оглобли телеги и — откуда берутся силы? — выкатил ее на улицу.
— Смотрите! — крикнул он, сдернув с телеги брезент. — Пусть видит каждый, что делают с нашими братьями!..
И он потащил телегу вдоль строя людей, застывших в суровом молчании, и никто не отворачивался, никто не закрывал глаза. Только руки «лесных гвардейцев», вздрагивая, тянулись к лохматым головам, чтобы скинуть с них кепи.
— Смотрите!.. Смотрите и — не забывайте!..
Финский солдат, старый крестьянин и женщина в городском платье лежали на свалявшейся в крови соломе; телега подскакивала на ухабах, и головы мертвецов покачивались из стороны в сторону. У солдата был выколот глаз, у женщины отрезаны груди, и вся она была похожа на страшный черный обрубок. Диким средневековым кошмаром громыхала телега вдоль улицы…
Конвоир вел мимо канцелярии Агриколу.
— И — он!.. И — он! — вдруг яростно закричала Кайса, спрыгивая с крыльца в снежный сугроб. — Пусть и он видит!..
Все невольно повернулись в ее сторону. Она догнала у дверей карцера лейтенанта Агриколу, рванула его за ворот мундира. Железный крест оторвался от груди офицера, упал в снег. Кайса потянула лейтенанта к телеге, а он, упираясь, все пытался поднять этот крест.
Конвоир, вдруг отбросив карабин, вывернул шюцкоровцу руки за спину, почти пригнул его к земле, подвел к телеге.
Агрикола отвернулся от мертвецов, исподлобья взглянул в перекошенное лицо женщины:
— Что ты хочешь от меня… банщица?
Потревоженные войной медведи долго не могли отыскать места для своих берлог и, озлобленно урча, бродили в густом буреломе. Волки перестали бояться людей, выбегали на дороги стаями, все поджарые, сытые — хорошо знают вкус человечины. Воронье оголтело кружилось над опустевшими деревьями. Собаки, наоборот, притихли по конурам, тоскливо щелкали блох на запаршивевшей шкуре; голодно, холодно, а от людей не уйдешь…
— Плохо, — говорил Пеккала, когда колонна проходила через деревни, — плохо, родная! Всю жизнь начинать надо заново после этой дурацкой истории…
Кайса сидела на передке подводы, шаркавшей колесами по заснеженному песку, зябко прятала руки в муфту.
— Не так уж плохо, Юсси. Начинать жизнь с начала никогда не поздно и всегда радостно. А мне — особенно… И все мне нравится сегодня: эта глушь, эта дорога, эти солдаты и пушки!..
Полковник подергал размочаленные веревочные вожжи, мохнатая лошаденка, прядая навостренными ушами, побежала быстрее; и везде, куда ни посмотришь, скрипят телеги, качаются штыки, ползут ленивые и широкие гаубицы.
— Вот выгоним, Кайса, немцев из Лапландии, и пошло все к черту!.. Заберу тебя к себе, как-нибудь проживем. Тридцать гектаров землицы есть, своя картошка, своя репа, малина. Сколотим денег на косилку, а ты займешься садом…
— Милый ты мой! — отвечала женщина, краснея. — Мне даже не верится, что это уже последнее… вот это все. А потом… Ох, Юсси, ох, Юсси, ты даже не знаешь, какой я могу быть счастливой! Только бы не расставаться…
— Не захочешь — так не расстанемся. Будешь пить молоко, есть картошку с маслом… Да ты у меня еще такой станешь, хоть куда! Мне только и останется что делать, как это драться из-за тебя с парнями…
Кайса весело расхохоталась, взяла кнут и хлестнула полковника по спине.
— Ты, старая сатана! — сказала она, не давая ему вырвать кнут из своих пальцев. — Да я сама любой девке перегрызу за тебя горло!.. Ох, больно, больно… руку!
— А ты не дерись. То-то!..
К ним подъехал Таммилехто.
— Что скажешь, вянрикки?
— Да вот все думаю, херра эвэрсти, все думаю…
— О чем же?
— Как бы не попало нам за это…
— За что — за это?
— Ну вот… за все, — и он махнул вдоль дороги, по которой двигались «лесные гвардейцы».
— А почему же, ты думаешь, должно нам попасть?
— Регулярные войска, херра эвэрсти, и те, несмотря на договор, не выступают, а мы… даже не войска, а почти одни дезертиры, идем на немцев.
— Идем, — весело отозвался Пеккала, — да еще как идем-то! Ты посмотри только, вянрикки, шагали когда-нибудь так наши солдаты, как шагают сейчас?
— Да, херра эвэрсти, это армия.
Таммилехто с минуту ехал, опустив поводья, потом неожиданно сказал:
— У меня мама… Она так меня ждет!
Покачиваясь в седле, он закрыл глаза, и скрип телег, ржанье лошадей, топот сапог, окрики и понукания — все в эту минуту исчезло для него; он увидел себя в белой студенческой шапочке, и мать, которой он всегда стыдился за то, что она не умела разговаривать с его приятелями по-шведски, сует ему в карман черный хлеб с маслом; а он стеснялся есть черный хлеб, потому что приятели ели белый, и отдавал бутерброды университетским полотерам.
Таммилехто открыл покрасневшие глаза и, словно пытаясь оправдать себя в чем-то, тихо добавил:
— Мне всего девятнадцать лет…
— Ох, как я вам завидую! — вздохнула Кайса.
— А я — нет, — отрубил полковник.
Старый солдат в рваном мундире и башмаках, перевязанных бечевками, вдруг открыл рот с выщербленными желтыми зубами и затянул: