Океанский патруль. Книга 2 - Страница 54

Однажды, перекинув через плечо полотенце, она пошла к озеру умываться перед сном. Было очень тихо в вечернем лесу. В низинах копился волокнистый туман. Босые ноги отдыхали на мягкой траве, свежей от густой росы. Аглая давно облюбовала глухое место, куда ходила мыться ежедневно и где ее никто не мог увидеть. Но на этот раз едва она спустилась к берегу, как заросли камыша раздвинулись, заплескалась вода, и стая уток с шумом взлетела кверху. Аглая привычно хватилась за пистолет, но вспомнила, что оставила его вместе с поясом.

— Кто там? — крикнула она.

На другом берегу озера находились уже позиции лахтарей, и Аглая была уверена, что имеет дело с финном. Набравшись храбрости и шагнув вперед, она крикнула опять:

— Кто там?..

В ответ на ее слова камыш зашумел снова и показалась сначала голова человека, потом и весь он, обнаженный по пояс. С его тела стекала вода, рука была перевязана бинтом, порыжевшим от крови. Дрожа от холода, он что-то быстро заговорил на языке суоми, показывая на другой берег.

Аглая не поняла смысла его слов, но по тому, как он вел себя, ей стало ясно, что перебежчик не может выбраться на берег: он голый. Женщина перебросила ему полотенце, и финн, обернув его вокруг бедер, выбрался на берег.

Это был тщедушный на вид человек, уже не молодой, но его сухое тело выглядело жилистым, даже крепким, и мускулы рук все время вздрагивали. Аглая повела его в штаб. Он покорно шел за женщиной, ступая босыми ногами след в след, как охотник.

Неожиданно финн сел на землю и зарыдал, уткнувшись лицом в острые колени. Было страшно и жалко видеть, как плакал этот человек, несший в своем сердце какое-то большое горе. Аглая заставила его подняться, и до самого штаба финн мотал головой, отгоняя подступавшие рыдания, и его посиневшее тело тряслось от холода.

Керженцев в ожидании переводчика одел финна и по ставил перед ним широкую миску с гречневой кашей.

— Киитос, киитос, — благодарил тот, пытаясь поймать руку офицера, чтобы прижать ее к сердцу.

Аглая смотрела, как он быстро ел, изредка улыбаясь торопливой улыбкой, и женщине почему-то становилось жалко этого раздавленного каким-то горем человека.

«Может, дома жена, дети, — горестно размышляла она, — а он вот здесь… и никто о нем не знает…»

Пришел заспанный переводчик, с карманом, оттопыренным от толстого, как кирпич, русско-финского словаря. Начался допрос пленного…

Солдат финской армии, год рождения 1907, член партии «ИКЛ», образование низшее, гражданская профессия краснодеревщик, на военной службе с осени 1939 года, вчера прострелил себе руку. В финскую кампанию он сидел на соснах Карельского перешейка и «куковал» русским лыжникам смерть из новейшей немецкой винтовки с оптическим прицелом. Под Терийоками у него был свой маленький домик. В 1940 году Карельский перешеек вернулся к русским.

Когда началась война Германии с Советским Союзом, жена сказала ему: «Иди, мой родной Эйно, отбери у проклятых русских наш домик». Эйно Тойвола пошел воевать за домик. Прошлой осенью побывал в отпуске. Жена состарилась. Она рассказывала ему о соседях, носивших траур, и чистила картошку. Глаза детей светились голодом. «Что же ты не даешь им молока?» — спросил Эйно. «Корову нашу, ласковую Паасушку, увезли в Германию», — жена заплакала…

— Это очень долго рассказывать, господин переводчик, — говорил Эйно Тойвола, — да и не к чему… Вчера, когда я узнал, что умерла жена, я решил вернуться к детям… И, выбрав момент, я ушел в лес, замотал руку мокрой тряпкой и прострелил ее из карабина. Было очень больно, господин переводчик, но я не кричал. Я вернулся в роту, лег и сказал товарищам, что меня подстрелил русский снайпер. Но лейтенант Рикко Суттинен…

— Как вы сказали? — переспросил Керженцев.

— Рикко Суттинен, — отчетливо повторил переводчик.

— Занесите в протокол это имя. С ним я часто встречаюсь на кестеньгском направлении…

— Да, — продолжал Эйно Тойвола, — и лейтенант Суттинен пришел ко мне и велел показать руку. Недавно он отправил в каземат Петсамо Теппо Ориккайнена за распространение листовок и теперь подозревает всю роту… Я очень хорошо намочил тряпку, господин переводчик, но пороховой нагар все равно был заметен на моей ране. Суттинен позвал военного советника Штумпфа. Они долго рассматривали мою руку. Потом сказали: «Тойвола, сознайся, ты сделал себе прострел, чтобы не воевать дальше?» Я ответил, что люблю свою прекрасную Суоми и готов воевать за нее всегда. Тогда немец ударил меня по лицу: «Вставай, мы тебя будем судить на месте». Они заставили меня раздеться догола и водили по деревням. Потом привесили на шею мне камень и столкнули с обрыва в озеро. Но я очень хорошо плаваю, господин переводчик, и мне удалось сбросить с шеи камень. Я выплыл, и… простите меня… господин переводчик., мои дети, ради них… моя Суоми, ради нее…

Положив голову на стол, Эйно Тойвола заплакал снова. Его спина, обтянутая русской гимнастеркой, судорожно вздрагивала. Аглая отошла к окну и, приподняв занавеску, смотрела во тьму леса, где над болотными чарусами блуждали синие огни. Солдат продолжал плакать, и, слушая эти рыдания, она поняла: война с Финляндией скоро кончится. Может, через неделю, а может, завтра…

* * *

На ночлег остановились в старой, трухлявой баньке. Банька стояла на берегу речушки, которая, журча по камням, плавно обтекала опушку леса. Вековая сажа, копившаяся чуть ли не со времен создания первых рун «Калевалы», свисала с потолка почти до самого пола. Кое-как устроились на лавках, подложив под головы автоматы. Спать решили до зари, а потом снова трогаться в путь.