Океанский патруль. Книга 2 - Страница 101

101

Кальдевин говорил, нервно сцепляя и расцепляя тонкие пальцы своих подвижных энергичных рук, жесты которых дополняли каждое его слово. Он ощущал самые сильные места своей проповеди по тому сухому шепоту, который начинал шелестеть в рядах молящихся.

— …И нет спасения злу, которое еще тщится остаться живым в нашем мире. Но, братья и сестры, не взращивайте это зло своими руками, как бы ни был силен бес искушения, ибо добро уже стоит на пороге наших хижин. И недалек тот час, когда оно вместе с восходом посетит каждый честный и мирный дом, и горько придется тому, кто в эти тяжелые годы помогал злу одолеть справедливость мира сего…

Так говорил он до тех пор, пока в притихшем храме не раздался чей-то резкий, переходящий в визг голос:

— Молчать!.. Прекратить чтение проповеди!..

Пастор только сейчас заметил, что на хорах, где недавно прошла крыса, сидит сам Иуда-Ли. Это было так неожиданно, что он в волнении закрыл глаза, а когда снова раскрыл их, то увидел, что хирдовец, расталкивая прихожан, пробивается к алтарю.

Через минуту его уже стащат с кафедры, но минута останется при нем…

Не слушая выкриков Ионаса-Ли, пастор прижал руки к сердцу и сказал:

— Друзья, верьте в дружбу русского народа. Он придет и освободит вас от иуд и предателей, он выбросит из нашей прекрасной страны захватчиков…

Хирдовец уже перелезал через решетку алтаря.

— Не входите в алтарь, — крикнул Кальдевин, — я сам сойду с кафедры…

Через полчаса, в разорванной церковной одежде, он уже лежал на каменном полу комендатуры, пытаясь встать на ноги. Гестаповец без мундира, в одной сорочке, совал ему в рот толстую короткую сигарету.

— Ну как, вы способны продолжать разговор?

— Я еще жив.

— Отлично… Мои солдаты немного перестарались, но и вы должны понять их, пастор.

— Я понимаю.

Он встал и, сорвав церковное облачение, остался в одном костюме. Сигарета раскурилась косо, табак был плохой, и он отбросил ее в угол.

— Итак, раздав карточки тем, кто не участвует в строительстве оборонительных сооружений, вы умышленно подорвали престиж германского командования?

— Да, если хотите, умышленно.

Гестаповец прищурился, поглядел на пастора одним глазом:

— Неужели вы думаете, что мы не заставим их отрыгнуть все, что они успели сожрать по этим карточкам?

Кальдевин промолчал.

— Взрыв на руднике «Высокая Грета» тоже входил в ваши понятия о долге?..

— Безусловно!

— Может быть, вы теперь-то назовете тех, кто помогал вам в этом?

Кальдевин вспомнил лица друзей — Улавы, Никонова, Дельвика…

— Господин офицер, — сказал он спокойно, — есть вещи, о которых простительно спрашивать на допросе, но на которые непростительно было бы отвечать.

— Почему?

Гестаповец придвинулся к пастору, облокотившись на стол.

— Потому что я не квислингозец, я норвежец.

— Квислинговцы тоже честные норвежцы.

— Они ваши честные лакеи, но никогда не были норвежцами.

— Хорошо, но как могло случиться, что вы, образованный человек, окончивший университет в Германии… И вдруг вы…

— Вы забываете, — прервал его пастор, — что я покинул Германию, не закончив богословского факультета. Грохот ваших сапог мешал моим занятиям.

— Это не меняет дела. Всякий, кто хоть раз прикоснулся к земле Германии, должен считать ее священной!

— Вы так думаете? — спросил пастор, и ему стало смешно.

— Так вот я вас спрашиваю: как могли вы способствовать этим бандитам? Ведь вы — священнослужитель, а коммунисты ваши враги, ибо они подрывают основные догматы церкви.

— Это вопрос, относящийся к делу?

— Да.

— Что ж, я отвечу…

Он вспомнил свой давнишний разговор с Дельвиком и сказал:

— В одном, господин офицер, вы безусловно правы: я никогда не могу быть согласен с коммунистами, но моя совесть всегда тянулась к справедливости. И я нашел эту справедливость не в вас, господин офицер, а в коммунистах, которые идут наперекор всему черному и злобному, что несете вы миру. Сейчас коммунисты — мои друзья!..

— Вы знаете, что вас ждет? — хмуро спросил гестаповец.

— Да, знаю. И жалею только об одном…

— Интересно, о чем же может жалеть человек перед смертью?

— Я жалею о том, что умру, не увидев своей родины, любимого народа своего — свободными!..

Гестаповец надел мундир, позвонил и сказал конвоиру:

— Уведите его…

На рассвете, когда над миром всходило солнце, пастора вывели к морю и расстреляли. Перед смертью он был спокоен, и конвоиров, сопровождавших его до места казни, попросил только об одном:

— Не будем спешить, господа… Сегодня такое замечательное утро, — так пойдемте же медленнее!..

Зарево над Суоми

Громадное зарево заглядывало в окна, окрашивало стены в кровавый цвет, — горели соседние деревни, вся Лапландия задыхалась в горьком дыму. Деревни горели потому, что он, Герделер, приказал: «Сжечь!» И вот они горят, и вот эта женщина, фру Андерсон, стоит перед ним на коленях.

— Возьми меня с собой, — плакала она.

— Уходи в Швецию, — сказал оберст. — Финны убьют тебя, если узнают все, и твой значок «Лотта Свярд» не поможет. А сейчас — встань, постарайся снова вызвать на провод Петсамо!

— Хорошо. — Фру Андерсон встала, вытерла слезы, села за аппарат. — Глупо, — сказала она, — глупо вызывать Петсамо, если из Корпиломболо перестали отвечать…

— Твоя Швеция, твоя родина, — усмехнулся фон Герделер.

— Моя родина, она не отвечает мне, — отозвалась телеграфистка, и мрачные тени обозначились под ее глазами.

— Но почему? — спросил оберст.

Фру Андерсон напряженно вращала диск настройки.

101